К вопросу о формальных границах политического дискурса

Понятие «дискурс» является чрезвычайно популярным в научных и публицистических текстах, то же явление мы наблюдаем и с понятием «политический дискурс» в сфере политических наук. Данная категория используется как очевидная и не требующая дополнительных разъяснений, однако широта использования и наличие значительного числа научных подходов к определению «дискурса» делают операционализацию этого понятия непростой задачей.

В лингвистических исследованиях существует позиция, отказывающая политическому дискурсу в праве на существование. Так, П.Б. Паршин отмечает, что следует считать «преждевременными и, более того, неправомерными широко распространенные обобщающие утверждения относительно структурных свойств "политического языка” вообще.  На практике объектом исследования являются конкретные идиополитические дискурсы – способы говорения, характерные для индивидуальных, коллективных или метафорических субъектов политического действия» (Паршин, 2000).  Подобные исследования, по мнению П.Б. Паршина, ограничены в спектре изучаемых языковых явлений. Приводя пример анализа дискурса тоталитаризма как типичного исследования для политической лингвистики и семиотики, лингвист подводит итог о невозможности переноса результатов анализа идиополитического дискурса на абстрактную целостность политического. По мнению П.Б. Паршина, нет никаких оснований утверждать, что политический дискурс сложился как целостная структура, обладающая специфическими особенностями грамматики и лексики.

По утверждению П.Б. Паршина, политическая лексика и грамматика, присущая политической коммуникации, не выходят за рамки национального дискурса, т.е. соответствуют нормам, принятым в языке определенной страны. Политический язык отличает наличие специальной лексической надстройки, обеспечивающей дифференциацию данной сферы от остальных социально-значимых потоков. Обыденный язык не приспособлен к воспроизведению и объяснению политических отношений, складывающихся в сложном многосоставном обществе. Поведение человека во многом обусловлено лингвистическими рамками, в которых он существует. Изучаемый классиком теории языковой относительности Б.Л. Уорфом мыслительный мир народа хопи, не может представить «воображаемого пространства» и разделить реальное пространство и мысль о ней (Уорф, 1960, 186). Соответственно, и политический дискурс, являющийся в большей степени результатом абстракции и идеалтипических суждений, в подобном языке сложиться не может. П. Бурдье, анализируя политику унификации языка после Великой французской революции, усматривает в ней не только стремление наладить коммуникацию между разными регионами Франции, но и борьбу с местными политическими представлениями. Диалекты сформировались на основе интересов его носителей и не могли посредством имеющегося лексического аппарата объяснить глобальные изменения произошедшие в обществе, для этого потребовалось насаждение нового универсального кода, обладающего такими возможностями (Бурдье, 2005). Наличие надстроенной лексики, имеющей отношение исключительно к политической сфере, является безусловным признаком сформированного и выделившегося из дискурсивного пространства политического языка.

Существование профессиональной лексической системы подкрепляется пространственными характеристиками политического дискурса. Исходя из институционального подхода к определению политического языка, его сущностные характеристики проявляются в формализованной коммуникации внутри и между политическими учреждениями и организациями (от политических партий до наднациональных структур). Определение политического языка как совокупности профессиональной лексики не вызывает вопросов ни у лингвистов, ни у семиологов. Однако политическая наука склонна усматривать в политическом дискурсе не механический подбор терминов, а устоявшуюся систему с внутренней логикой и структурой, специфической лексикой, грамматикой и синтактикой. Р. Блакар утверждает, что политический интерес реализуется не только в определенных смыслах, вкладываемых в речевые акты, но и специфической морфологии (создании новых слов и терминов), грамматике (в выборе вида глагола) и синтаксической структуре (в порядке перечисления, инверсии) (Блакар, 1987). Таким образом, в процессе политических взаимодействий акторы формируют полноценную подструктуру языка, специфическую для подобного рода отношений.

Продолжающиеся споры об основаниях выделения политического языка в отдельную категорию не умаляют необходимости продолжения работы по его исследованию. Логика развития языкознания, потребности политической науки в методах анализа текстов, необходимость выработки методов борьбы с языковыми манипуляциями, а также дискурсивная практика, ведущая к все большей спецификации языка политики актуализировало интерес к этому объекту, как к особой подструктуре языка (Баранов, 1997). Несмотря на отсутствие единства в терминологии: «политический дискурс» (Баранов А.И., Шейгал Е.И.), «язык политики» (Поцелуев С.П., Воробьева О.И.), «агитационно-политическая речь» (Чудинов А.П.), «язык общественной мысли» (Денисов П.Н.), «идиополитический дискурс» (Паршин П.Б.) в целом прослеживается близкое понимание данного феномена. Наиболее операционализуруемое определение политического дискурса с точки зрения его внутренней структуры дает Е.И. Шейгал: «любые речевые образования, субъект, адресат или содержание которых относится к сфере политики» (Шейгал, 2004, 23).

Анализируя концепции российских и зарубежных исследователей в определении политического языка, Е.И. Шейгал (Шейгал, 2004, 19) выделяет несколько теоретических подходов. Первый из них использует этот термин как неотъемлемый элемент политических исследований. Политический язык в данном случае выступает необходимым явлением для политической коммуникации, поиска общественного консенсуса и принятия решений. Второй подход, предполагает отказ от уникальности политического языка и сведение его к одной из частей национального дискурса. Функционалистское определение политического языка основано на выявлении цели коммуникации. Если акторы общаются на политические темы и преследуют политические цели, то они общаются на языке политики (Graber, 1981, 196). Наконец четвертый подход ищет уникальность политического дискурса в его содержании.

В сформированной концептуальной модели дискурса Е.И. Шейгал политический дискурс следует представить как сочетание подсистемы языка, включающей в себя лексическую надстройку и особые грамматические формы политической коммуникации; уже существующих и постоянно продуцируемых текстов, а также ситуативного и культурного контекстов взаимодействия (Шейгал, 2004, 16). Политический дискурс может характеризоваться такими системообразующими свойствами, как привязанность к институциональной среде, особое содержание информации, отсутствие точности, эзотеричность, массовость и дистанционность и т.д.

Литература

Баранов А.Н. Политический дискурс: прощание с ритуалом // Человек. – 1997. – № 6. – С. 108-118

Блакар Р.М. Язык как инструмент социальной власти. Пер. с нем. Казакевич Е.Г. // Язык и моделирование социального взаимодействия. Сб. ст. - М.: Прогресс, 1987. - С. 131–169.

Бурдье П. О производстве и воспроизведении легитимного языка // Отечественные записки». – 2005. – № 2.

Паршин П.Б. Об оппозиции системоцентричности и антропоцентричности применительно к политической лингвистике // Сборник материалов Международной научной конференции «Диалог 2000». – Электронный ресурс - http://www.dialog-21.ru/. – Режим доступа: http://www.dialog-21.ru/Archive/2000/Dialogue%202000-1/229.htm. Дата обращения – 25.08.2016.

Уорф Б.Л. Отношение норм мышления и поведения к языку // Новое в лингвистике. Вып. 1. - М., 1960. - С. 186.

Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. М.: ИТДГК «Гнозис». – 326 с.

Graber D. Political Language // Handbook of Political Communication. – Beverly Hills, London: Sage Publications, 1981. – P. 195-224.